И тогда она спросит его: «Вы помните наши прогулки верхом по глухим тропинкам, которых не знал никто? А помните, какая луна была в ту ночь, когда мы сидели на ступеньках Тары и вы читали мне эту поэму? (Ой, а как же, кстати, она называлась?) А помните, как я подвернула ногу, и вы в сумерках несли меня домой на руках?»
Да разве мало было такого, о чем она может начать разговор со слов: «А помните?..» Какой рой воспоминаний можно пробудить в его душе о тех изумительных днях, когда они, беззаботные как дети, бродили по лесам и полям, о тех счастливых днях, когда Мелани Гамильтон еще не появлялась на сцене. И быть может, тогда ей удастся прочесть в его глазах отблеск возрождающегося чувства, который скажет ей, что, несмотря на преграду, ставшую между ними в лице Мелани, он по-прежнему любит ее, любит так же пылко, как в тот далекий день помолвки, когда признание сорвалось с его губ. Она не давала себе труда задуматься над тем, что же будет дальше – как они тогда должны поступить, если Эшли без обиняков признается ей в любви? Ей было бы достаточно этого признания… Да, она готова ждать. Пусть Мелани плачет сейчас от счастья, сжимая его руку. Придет и ее час. В конце концов разве такая женщина, как Мелани, понимает что-нибудь в любви?
– Дорогой мой, – сказала Мелани, когда первое волнение улеглось. – Ты похож на оборванца. Кто чинил тебе мундир и почему на нем синие заплаты?
– А мне казалось, что у меня очень бравый вид, – сказал Эшли, оглядывая себя в зеркале. – Ты только сравни меня с этими бродягами, и я сразу подымусь в твоих глазах. Мой мундир залатал Моз, и, по-моему, сделал это как нельзя более искусно, учитывая, что он до войны ни разу не держал в руках иголки. Что касается синих заплат, то, когда приходится выбирать между дырками на штанах и кусочками ткани, вырезанными из формы поверженного врага, тут нет места для раздумий. А если я и похож: на оборванца, благодари свою счастливую звезду, что твой супруг не пришел к тебе босиком. На прошлой неделе мои сапоги окончательно развалились, и я явился бы домой, обмотав ноги мешковиной, если бы мы, на наше счастье, не подстрелили двух лазутчиков. Сапоги одного из них пришлись мне впору.
И он вытянул свои длинные ноги в поношенных сапогах, давая всем на них полюбоваться.
– А сапоги другого лазутчика еле-еле на меня налезли, – сказал Кэйд. – Они на два номера меньше, и я уже чувствую, что скоро отдам в них богу душу. Но зато вернусь домой франтом.
– И эта жадная свинья не захотел уступить их никому из нас, – сказал Тони. – А нам, Фонтейнам, с нашими маленькими аристократическими ножками, они были бы в самый раз. Ну как, разрази меня гром, появлюсь я перед матерью в этих опорках? До войны она никому из наших негров не позволила бы надеть такие.
– Не огорчайся, – сказал Алекс, приглядываясь к сапогам Кэйда. – Мы стащим их с него в поезде, когда поедем домой. Показаться матери в опорках – это еще куда ни шло, но дьявол… прошу прощенья, мадам, я хотел сказать, что мне совсем не улыбается появиться перед Димити Манро в башмаках, из которых большие пальцы торчат наружу.
– Постой, но это же мои сапоги, я попросил их первый, – сказал Тони, мрачнея и поглядывая на брата с угрозой. И тут Мелани, боясь, как бы спор не перерос в одну из знаменитых фонтейновских драк, вмешалась и положила конец распре.
– У меня была роскошная борода, которой я хотел похвалиться перед вами, дамы, – удрученно сказал Эшли, потирая щетинистый подбородок с не заявившими еще следами от порезов бритвой. – Да, да, первоклассная борода, и уж если я говорю это сам, значит, можете мне поверить: ни борода Джефа Стюарта, ни борода Натана Бедфорда Форреста не шли ни в какое сравнение с моей. Но когда мы прибыли в Ричмонд,
