Заострившееся личико Уэйда вдруг возникло у нее перед глазами. Он все время твердит, что не любит ямса, все просит куриную ножку и риса с подливкой.
Залитый ярким солнечным светом сад внезапно потускнел, и деревья поплыли перед ее затуманившимся взором. Скарлетт уронила голову на руки, стараясь сдержать слезы. Плакать бесполезно теперь. От слез может быть толк, когда рядом мужчина, от которого нужно чего-то добиться. Она сидела, сжавшись в комочек, крепко зажмурив глаза, стараясь не разрыдаться, и в эту минуту до нее долетел стук копыт. Но она не подняла головы. Ей так часто чудилось, что она слышит этот звук, чуть не каждый день и каждую ночь, – так же, как чудился ей шорох платья Эллин… И как всегда, сердце ее в этот миг заколотилось, прежде чем она успела мысленно сказать себе: «Не будь дурой».
Но быстрый стук копыт стал замедляться, лошадь перешла с галопа на шаг, и это, и ритмичный хруст гравия – все было слишком реально. Кто-то подъехал верхом – может быть, от Тарлтонов или Фонтейнов? Скарлетт подняла глаза. В кавалерийском седле сидел янки.
Еще не осознав случившегося, она уже спряталась за занавеской и как завороженная смотрела на всадника сквозь дымчатые складки шелка, затаив дыхание от неожиданности и испуга.
Он мешковато сидел в седле – плотный мужчина в полурасстегнутом синем мундире; у него было грубое лицо и неопрятная черная борода. Маленькие, близко посаженные глазки, щурясь от солнца, спокойно разглядывали дом из-под козырька жесткого синего кепи. Когда он медленно спешился и закинул поводья на коновязь, Скарлетт наконец смогла вздохнуть – но так болезненно и резко, словно после удара под ложечку. Янки! Янки с большущим пистолетом на боку! А она одна в доме с тремя больными и с маленькими детишками!
Пока он не спеша шагал по дорожке, держа одну руку на кобуре, зыркая маленькими бусинками глаз вправо и влево, калейдоскоп беспорядочных видений закружился перед мысленным взором Скарлетт: перерезанные горла, надругательства над беззащитными женщинами, о которых шепотом повествовала тетушка Питтипэт, дома, обращенные в пепел вместе с умирающими людьми, дети, вздетые на штыки, чтобы не пищали, – все неописуемые ужасы, таящиеся в слове «янки».
Ее первым побуждением было спрятаться в чулане, заползти под кровать, спуститься по черной лестнице и броситься к болоту, зовя на помощь, – что угодно, лишь бы убежать. Но тут скрипнули ступеньки крыльца под осторожной ступней, затем она услышала, как солдат крадучись вошел в холл, и поняла, что путь к отступлению отрезан. Оцепенев от страха, она прислушивалась к его передвижениям из комнаты в комнату, и шаги звучали все громче, все увереннее, по мере того как он убеждался, что дом пуст. Вот он прошел в столовую и сейчас, верно, направился на кухню.
При мысли о кухне ярость полоснула Скарлетт по сердцу как ножом, и страх отступил. Там, на кухне, на открытом очаге стояли два горшка – один с печеными яблоками, другой с похлебкой из овощей, раздобытых с таким трудом на огороде в Двенадцати Дубах и у Макинтошей, – скудный обед, которому надлежало утолить голод девяти людей и которого, в сущности, едва могло хватить на двоих. Скарлетт уже несколько часов усмиряла свой разыгравшийся аппетит, дожидаясь возвращения тех, кто ушел на болото, и при мысли, что янки съест их жалкую еду, ее затрясло от злобы.
Будь они все прокляты! Они налетели на Тару как саранча, опустошили ее и оставили людей медленно погибать с голоду, а теперь вернулись, чтобы отнять последние жалкие крохи! Ее пустой желудок свело судорогой.
«Богом клянусь, уж этому-то янки больше не удастся ничего украсть!»
Она скинула со здоровой ноги истрепанную туфлю и босиком подошла к бюро, не чувствуя даже боли от нарыва. Бесшумно выдвинув верхний ящик, она вынула оттуда тяжелый
