ума и сильных рук. У таких же, как Эшли, нет ни острого ума, ни физической силы, а если и есть, то они совестятся пустить эти свои качества в ход. И тогда они идут ко дну – это неизбежно. Таков закон природы, и миру лучше без них. Но всегда находится горстка таких, которые дерзают и выбиваются на поверхность, и со временем эти люди оказываются на том же месте, какое занимали до того, как перевернулся мир.
– Но вы же сами были бедны! Вы мне только что сказали, что отец вышвырнул вас из дома без единого пенни! – в ярости воскликнула Скарлетт. – Вы должны бы понимать Эшли и сочувствовать ему!
– Я и понимаю его, – сказал Ретт, – но будь я проклят, если я ему сочувствую. После окончания войны Эшли обладал куда большими возможностями, чем я, когда меня вышвырнули из дома. По крайней мере у него были друзья, которые приютили его, тогда как я был Исмаилом[28]. Ну, а чего Эшли достиг?
– Да как вы можете равнять его с собой, вы – самонадеянный, надутый… Нет, он, слава богу, не такой! Он не станет, как вы, пачкать руки, наживаясь вместе с янки, «саквояжниками» и подлипалами. Он человек, уважающий себя, совестливый!
– Но не настолько уважающий себя и не настолько совестливый, чтобы отказаться от помощи и денег женщины.
– А что же ему было еще делать?
– Я, что ли, должен за него решать? Я знаю лишь то, что делал сам, когда меня выкинули из дома, и что делаю сейчас. И знаю то, что делали другие. В крушении системы жизни мы увидели приоткрывшиеся для нас возможности и предельно использовали их – одни честно, Другие – не очень, да и сейчас продолжаем их использовать. А Эшли и ему подобные, имея те же возможности, никак ими не пользуются. Они люди недостаточно ловкие, Скарлетт, а только ловкие заслуживают того, чтобы жить.
Она почти не слушала его, ибо вдруг отчетливо вспомнила то, что ускользало от нее и не давало покоя с той минуты, как Ретт заговорил про Эшли. Ей вспомнился холодный ветер во фруктовом саду Тары и Эшли, стоявший возле груды кольев, глядя куда-то вдаль, мимо нее. Что он тогда сказал – что? Произнес какое-то чудное иностранное слово, звучавшее как ругательство, и что-то толковал про конец света. Она не поняла его тогда, но сейчас вдруг наступило прозрение, а вместе с ним – усталость и боль.
– Вот и Эшли сказал тогда…
– Да?
– Однажды в Таре он сказал что-то насчет… про какие-то сумерки богов, и про конец света, и еще всякие глупости.
– А-а, Gotterdammerung! – Глаза Ретта смотрели остро, заинтересованно. – А что еще он сказал?
– О, я точно не помню. Я не слишком в это вникала. Но… да, конечно… что-то про то, что сильные удерживаются в седле, а слабых жизнь сбрасывает на землю.
– Ах, значит, он понимает. Тогда ему тяжело приходится. Большинство ведь этого не осознает и так никогда и не осознает. Они всю жизнь будут удивляться, куда ушла прелесть жизни. И будут страдать в горделивом молчании и неведении. А он понимает. Он знает, что сброшен на землю.
– Ах, ничего подобного! Никогда этого не будет, пока я дышу.
Ретт невозмутимо посмотрел на нее, смуглое лицо его было бесстрастно.
– Скарлетт, как вам удалось добиться его согласия переехать в Атланту и взяться за управление лесопилкой? Он очень сопротивлялся?
Перед мысленным взором Скарлетт на мгновение возникла сцена с Эшли после похорон Джералда, но она тут же выкинула это из головы.
– Конечно, нет, – возмущенно ответила она. – Когда я объяснила, что мне нужна его помощь, потому что я не доверяю этому мошеннику управляющему, а Фрэнк слишком занят, чтобы мне помогать, да к тому же я ведь была… ну, словом, я ждала Эллу-Лорину… Словом, он был только рад помочь мне.
– Вот как мило можно использовать свое материнство! Что ж, теперь бедняга – ваш с потрохами и прикован к вам словом чести так же крепко, как ваши каторжники своими цепями. И надеюсь, вам обоим это доставляет удовольствие. Но, как я уже сказал в начале нашего разговора, от меня вы больше не получите ни цента на ваши мелкие, неблаговидные затеи, дорогая моя